Еще один репортаж из «бокса смерти» (ВИДЕО)

Самые сложные случаи в стране – пациенты в тяжелом и крайне тяжелом состоянии, с переломами, травмами, инсультом – поступают в Институт неотложной медицины. По соображениям безопасности любой пациент, который попадает в больницу, считается потенциально инфицированным с самого начала… пока не доказано обратное.

Сначала их госпитализируют в одиночную палату – семь салонов с одной койкой в каждом. У поступивших сразу берут пробы на анализ, и они остаются там до тех пор, пока не будут получены результаты. Если результат теста отрицательный – пациента отправляют в «чистую» часть больницы. Но если у него положительный тест на COVID, его переводят в сектор с профилем COVID. Если у него острая хирургическая проблема, и у него обнаружен COVID, пациента переводят в операционную, где его оперируют с соблюдением всех индивидуальных мер защиты.

За корпусом, в котором два этажа отделения реанимации были переоборудованы в палаты для пациентов с COVID, только что припарковалась машина скорой помощи с пациентом. Охранник делает несколько шагов назад, и кто-то открывает заднюю дверь. Врач, выходящий из машины скорой помощи, просит нас уйти, не снимать.

Когда мы подходим к входу в корпус, женщина в хирургическом костюме вихрем выходит, проводит ладонями по лицу, затем сквозь волосы и поднимает лицо к небу, расправив плечи и глубоко вдыхая. Она стоит неподвижно несколько секунд, затем начинает быстро ходить два метра направо, два – налево, пишет sanatateinfo.md.

Эти шаги она делает, смотря в небо, не глядя под ноги. Дыши! Дыши! Она глубоко и шумно вдыхает и продолжает тереть лицо ладонями. Лицо красное с глубокими следами от маски, а глаза затуманенные. Она говорит судорожно, как будто не хватает воздуха. Дыши! Дыши! Вдыхает глубоко и шумно. Она только что закончила дежурство. Не разрешает сфотографировать ее. Мне бы хотелось снять этот эпизод. Мне бы хотелось, чтобы вы видели, как она жадно вдыхала и не могла насытиться воздухом.

Вячеслав Криворучка, зав. отделением реанимации: «Я устал. Очень много работы. Люди не понимают! Не понимают! Врачи и медсестры устали! Еще две или три недели – и мы все будем падать с ног. Мы не выдержим! День за днем приходишь в больницу, надеваешь и снимаешь комбинезон несколько раз за смену, смотришь на пациента и знаешь, что его шансы на выживание невелики... Это давление разрушает, особенно когда мы звоним родственникам и сообщаем о смерти близкого человека. Я не думаю, что вы можете себе представить, каково это. Но так мы работаем. Ежедневно. Мы работаем, но мы измотаны».

На втором этаже за тканевой ширмой, один за другим из красной зоны, проходя через ванную, появляются врачи и медсестры, только что закончившие четырехчасовую смену.

Адриан Белый, зав. отделением интенсивной терапии, сообщает нам, что мы войдем с ним и командой врачей в 12.00.

«Теперь вы находитесь в загрязненной зоне», – предупредил он после того, как позади нас закрываются две двери замка, на которые наклеены листы с надписью «СТОП! Вход запрещен!» Обратной дороги нет. Выход из отделения производится только через выходную камеру с тремя дверьми.

Перед нами – бесконечный коридор, вдоль которог у стены стоят кровати.

Мы проходим через ту же процедуру. Оставляем свою одежду за ширмой, надеваем хирургический костюм, затем защитное снаряжение. Пока старшая медсестра помогает нам экипироваться, Адриан Белый долго поправляет очки, стоя перед зеркалом и давая нам последние указания относительно мер безопасности: не трогать стекло очков, открывать дверь ногой, дезинфицировать, дезинфицировать, дезинфицировать!!! руки на каждом шагу. Когда мы все трое готовы – заходим!

Люди в комбинезонах выходят из салонов с правой стороны коридора и входят в салоны по левую сторону. Непрерывное движение медицинских работников по коридору. Несмотря на то, что наши уши покрыты шапочкой и капюшоном, мы слышим «музыку» отделения COVID: шелест комбинезона, сигналы тревоги устройств, жужжание устройств, стоны, бред и… кашель. Я чувствую себя запертой в коробке и начинаю задыхаться от жары.

Во второй зоне лежат пациенты в тяжелом состоянии, они подключены к системе вентиляции легких и дыхания. Адриан Белый открывает ногой дверь салона, руки прижаты к груди, он ничего не трогает, и мы заходим в салон, залитый солнцем.

Наш взгляд останавливается прежде всего на животе пациента, который странно вибрирует в ритме, в котором бьется сердце. Как будто его сердце упало в живот, и там бьется.

Пациент лежит на спине, без сознания, укрытый до груди. Простыня, которая покрывает живот, ровная, без каких-либо складок, признак того, что пациент вообще не двигается. У него в носу зонд, а изо рта выходит трубка и несколько зондов. Его руки привязаны к кровати, а на руках и груди множество проводов, которые измеряют его параметры дыхания, насыщенность кислородом, кровяное давление и пульс.

У больного дыхательная и сердечная недостаточность. У него давление и пульс высокие, насыщение кислородом низкое, и для дыхания требуется 80% кислорода. В этот момент он дышит чистым кислородом.

Его атлетическое тело потное, потому что в теле происходит шторм цитокинов. Клетки иммунной системы обладают способностью продуцировать ряд низкомолекулярных белков, называемых цитокинами. Феномен «цитокиновой бури» описывает неконтролируемую активацию в каскаде биологически активных провоспалительных веществ, которые наносят дополнительный вред всем органам. Из-за этого многие пациенты умирают.

Пациенту безостановочно вводят лекарства, чтобы он спал и не страдал, не чувствовал боли. Периодически его поворачивают на живот или на одну сторону, чтобы улучшить оксигенацию легких.

Цитокины практически прекращают метаболизм клеток в различных органах. Пациенты, которые больше не могут самостоятельно поддерживать дыхательную функцию, интубированы. Интубация пациента, пораженного COVID-19, проводится, чтобы дать организму время преодолеть критический момент.

При интубации пациента или при замене интубационной трубки дыхательный контур устройства открывается и выходит газовая смесь. Это особенно опасный процесс, и во время этой процедуры врачи носят очки и визоры, а также костюм, который дает им повышенную защиту.

Представьте себе курильщика. Когда он выдыхает дым, окружающие чувствуют запах сигарет, поскольку запах дыма распространяется... Представьте себе, что там есть вирус. Чтобы максимально изолировать вирус, используется прозрачный куб, который «покрывает» верхнюю часть ствола, чтобы не допустить попадания аэрозолей и слюны. Кроме того, вмешательство должно быть сделано быстро, а расстояние между врачом и пациентом должно быть максимально большим. В кубе есть отверстия, через которые доктор вставляет руки и выполняет манипуляции. Для этого также необходим видеоларингоскоп, с помощью которого структуры шеи можно увидеть на экране. Все врачи отделения являются специалистами по анестезии и интенсивной терапии и хорошо подготовлены к таким манипуляциям. Для выполнения процедуры отбираются самые опытные врачи из дежурной группы.

«После того как жизненно важные параметры пациентов возвращаются в нормальное состояние, их переводят из отделения интенсивной терапии, а кровать, на которой они лежали, дезактивируется – она ​​обрабатывается и подготавливается для следующего пациента. Независимо от того, прикоснулись ли мы к поверхности, мы дезинфицируем руки на каждом шагу. Дезинфекция рук является ключом к безопасности врача», – говорит Адриан Белый.

В следующей палате лежит пациентка без сознания, с множеством трубок и зондов. Ее губы обгорели из-за жара, и ей сделали трахеостомию – отверстие в трахее, в которое помещается специальная трубочка, обеспечивающая прохождение воздуха в дыхательные пути. Трахеостомия лучше защищает дыхательные пути и позволяет лучше заботиться о них; это также помогает уменьшить седативные дозы для пациента.

Адриан Белый: «Пациентка в тяжелом состоянии и уже месяц подключена к аппарату искусственной вентиляции легких. Продолжительность вентиляции пациента, в случае положительного развития заболевания, составляет не менее 3 недель. Я повторяю, если эволюция положительная. Но это может занять гораздо больше времени. К сожалению, 80% этих пациентов умирают».

Репортер: «Есть ли какие-либо позитивные сдвиги у этой пациентки?»

Адриан Белый: «Нет. Еще нет».

Репортер: «Каковы ее шансы на выживание?»

Адриан Белый: «Шансы всегда есть. В некоторой степени вентиляция помогает, но пациентка находится в очень серьезном состоянии. Такие пациенты не могут дышать самостоятельно».

Дыхание этой женщины отличается от дыхания пациента, которого я только что посетила. Их дыхание зависит от состояния легких, пораженного участка и интенсивности атаки вируса. В какой-то момент ее тело судорожно дергается и... грудь поднимается. Она раздает стоноподобный звук. Это попытки откашляться. Адриан Белый советует нам ради нашей безопасности, покинуть салон. Кашель этих пациентов содержит опасные аэрозоли. Именно из-за них вирус дольше сохраняется в воздухе.

Репортер: «В начале врачам аплодировали, их поддерживали, называли героями. Теперь они обвиняют вас в продлении изоляции. Кроме того, люди отрицают существование вируса».

Адриан Белый: «Трудно верить врачам, которые говорят, что вирус реальный, опасный, от него умирают, а церковь посылает совершенно другое сообщение. Общество верит в фальшивые новости, в бессмыслицу и циркулирующие мифы, а не в то, что мы говорим. Легче представить Билла Гейтса с чипом в руке, легче поверить в фантазии о 5G, чем пытаться увидеть реальные доказательства. Посмотреть здесь, этот вирус действительно убивает! Убивает! Понимаете? Убивает молодых людей, которые до заражения вирусом были совершенно здоровыми! Они никогда ничем не болели. А в их сметри обвиняют тех же врачей. Если он умер молодым, то это вина врача. Нам угрожают, обвиняют, что мы убили, что мы виноваты в том, что чьи-то родственники умерли. Травля врачей, которая была до пандемии, продолжается и сейчас. Аплодисменты длились до тех пор, пока были лайки в Facebook. Потом все закончилось».

Адриан Белый: «Эпидемия развивалась в несколько этапов. В то время как больницы во всех странах заполнялись пациентами, специалисты проводили исследования. Некоторые методы лечения не помогают, другие со временем оказываются неверными. За последние три месяца мы меняли протокол лечения четыре раза. Мы корректируем протокол, и лечение становится более эффективным.
Что сейчас происходит в западных странах? Пациенты, которые заболели в начале эпидемии, когда уровень смертности был выше, теперь, когда они видят, что у следующих пациентов уровень смертности ниже, начинают обвинять врачей в том, что они не лечили их так, как сейчас.

Например, эффективного противовирусного лечения практически не существует. Единственное известное эффективное противовирусное лечение – это лечение ВИЧ и вирусного гепатита, и для получения этих результатов потребовались десятилетия. И вот выходит новый препарат, уже разработанный в лаборатории. Этот вирус совершенно новый. Он мутирует очень часто.

Эффективность доступных препаратов против вируса практически равна нулю. Вместо того чтобы проходить все этапы тестирования, новые анти-COVID-препараты применяются непосредственно для людей, чтобы сократить время, необходимое для поиска эффективного препарата. Исследователи видят, что лечение, кажется, помогает, и автоматически рекомендуют его.

Потому что работаем против хронометра. Так было и с гидроксихлорохином. Ранние исследования показали, что он убивает вирус в пробирке. Так было и с мышами. Но через два месяца выяснилось, что это не помогает людям. Наоборот, у него есть побочные эффекты. Мы опирались на рекомендации ВОЗ и научные публикации и внедрили в лечение гидроксихлорохин. Теперь, когда было установлено, что он не имеет ожидаемого эффекта, он был снят».

Независимо от того, прикоснулись ли к поверхностям, мы дезинфицируем руки. В одной из палат мы находим пациента в сознании. Он приподнимается на локте, когда видит нас, и говорит, что теперь чувствует себя лучше и хочет домой.

Пациент: «Я скучаю по своей семье. Здесь я полностью изолирован и не вижу никого, кроме врачей, одетых в эти костюмы».

Я пытаюсь поговорить с одной из пациенток. Она в бреду, постоянно рассказывает о кране, который она трогала, но не надо было, что она хотела промыть язык и испугалась. Она продолжала говорить даже после того, как мы отошли от ее кровати.

Я подхожу к другому пациенту, которого вижу в сознании, и спрашиваю, как он себя чувствует. Он начинает говорить со мной быстро, жестикулируя, но совершенно нечленораздельно. Я ничего не понимаю, что он говорит.

Тело одного из пациентов без сознания, с трахеостомой, кажется «одержимым» изнутри. Его живот и грудь поднимаются в разном ритме.

Как и другие органы, мозг страдает от когнитивных нарушений. Бывают галлюцинации, дезориентация, а иногда даже агрессия. Из-за одышки пациент может взволноваться, говорить бессвязно или страдать психическим расстройством.

Я подхлжу к другой женщиной, у которой глаза открыты. Спрашиваю ее, как она себя чувствует. Она смотрит на меня, но не видит и, кажется, не слышит.

Пациентка, у котрой руки привязаны к кровати, беспомощно дрожит, едва шевеля ногами. Адриан Белый медленно подходит к ней и спрашивает, хватает ли ей воздуха. Она пытается ответить, но раздается только стон. Просто стон. Она смотрит на врача, делает последнее усилие, чтобы что-то сказать, ее лицо кривится, и она передает все, что чувствует, одним взглядом. Я чувствовала, как ее боль пронзает и окутывает меня. Она передал ее мне. И я несла эту боль из салона в салон. Я вместе с ней вышла из больницы, и эта боль еще во мне.

«Я не могу дышать. Мне плохо», – шепчет мне наш фотожурналист Елена. Я заню, что она сильная, поэтому притворяюсь, что не слышу ее, знаю, что она выдержит. Я не хотела ее слышать. У меня там была другая работа.

Каждая команда врачей работает внутри по четыре часа. Однако, если по какой-то причине команда обмена не входит в красную зону в установленное время, те, кто находится внутри, не уходят. Что бы ни случилось, они остаются с больными.

За эти четыре часа медицинские работники вообще не выходят. Выход одного их них означал бы, что команда остается без одного человека в течение часа, потому что много времени занимает снятие защитного снаряжения, дезинфекция, потом опять надевание костюма. Прежде чем войти внутрь, лучше ничего не есть и не пить воду. Единственное решение, чтобы не мучиться с раздеванием / одеванием – это... подгузник.

В душном кабинете трое медицинских работников обсуждают пациента и вводят данные в компьютер. С двумя парами перчаток, с ручкой между пальцами, одна из них что-то записывает в реестр.

Врач: «В комбинезоне очень жарко. Мы все мокрые. Как в сауне».

Репортер: «И еще чехлы на ноги, поверх комбинезона…»

Доктор: «Да, вместо бахил, потому что они надежнее».

Репортер: «Как вы выдерживаете такую ​​жару в этом оборудовании?»

Доктор: «Мы как в сауне. И очки запотевают. За два месяца мы к этому привыкли. Еще через час после выхода мы чувствуем себя плохо. Когда мы выходим, у нас красное лицо. Некоторые выбегают на улицу, чтобы перевести дух, другие – в ванну или к бутылке с водой. Не особо комфортно».

Репортер: «Вы носите памперсы только для того, чтобы вам не приходилось выходить на улицу?»

Доктор: «Да, когда мы сюда попадаем, мы не выходим, пока не придет следующая команда. Мы заперты, как в тюрьме».

Адриан Белый: «Мы, пожалуй, единственная страна в мире, где в условиях эпидемии с потенциально смертельным вирусом преобладает безопасность пациента, а не врача. В других странах врачи защищены, потому что если врач умрет, кто будет лечить других? В нашей стране социальное давление на нас очень велико. С одной стороны, медицинская система не обеспечивает, а с другой стороны, пациент требует. Пациенты и их родственники спрашивают с врачей, а не с медицинской системы. Были даже конфликтные ситуации, когда пациентам не нравилась еда в больнице, или то, что нет бутилированной воды».

Воздух, которым я дышу, горячий. Мне не хватает кислорода, и я начинаю часто вдыхать и выдыхать. Короткие вдохи... Чувствую, как по спине, вдоль позвоночника течет пот. Мое тело горячее, и я чувствую пот, выходящий из каждой поры. Капли, текущие по спине, раздражают. Я вытягиваю плечи вперед, так что ткань хирургического костюма прилипает к спине и впитывает пот. Прошло 30 минут с тех пор, как я нахожусь в отделении. Недостаток кислорода вызывает у меня панику. Я задыхаюсь! Я чувствую, что больше не могу связно формулировать вопросы. Я изо всех сил пытаюсь сложить слова в предложение и запомнить их. Это пугает меня, пугает реакция моего тела. Рот и горло сухие. До боли. Чувство жажды настолько острое, что я начинаю глотать сухо, инстинктивно, ощущая движение своего пищевода. Я чувствую, что не могу говорить. Сухость во рту мешает говорить.

«Я задыхаюсь! Мне не хватает воздуха», – говорит Елена в нескольких шагах от меня.

Адриан Белый: «Были и медицинские работники, которые не выдержали в этих костюмах. Есть такие ситуации. Они хотят помочь, но не могут. Они работают в других сегментах».

Репортер. «Был ли случай, чтобы медицинский работник потерял сознание?»

Адриан Белый: «Нет. Были случаи, когда у медицинского работника была рвота, были также случаи порчи костюма и... загрязнения. К счастью, все закончилось хорошо».

Пациентов в коме, которые не могут есть естественным путем, кормят энтерально. Через нос вводится зонд, который проходит через пищевод до желудка. Питание через назогастральный зонд специальными смесями обеспечивает необходимую энергию, белки, углеводы, липиды и минералы. Искусственная пища упакована в пакеты, похожие на те, в которых находится плазма. Отличается только цвет – блекло-желтый. И консистенция другая.

Репортер: «А какова она на вкус? Вы когда-нибудь пробовали это?»

Адриан Белый: «Это не вкусно. Вам не понравится».

Репортер: «Если их кормят искусственно, когда они находяся в коме, как они удовлетворяют свои физиологические потребности?»

Адриан Белый: «У пациентов есть мочевые катетеры. Остальное они делают под себя, потому что они не могут чувствовать, когда наступает такая потребность. Но команда медсестер приходит сразу и приводит все в порядок».

Елена, фотожурналист: «Мне не хватает воздуха. Я плохо себя чувствую. Я чувствую, что не могу больше терпеть. Меня тошнит».

Елена сделана из чистого железа. С диктофоном и камерой в руках я прошла вместе с ней две 10-часовые операции по пересадке сердца и печени, семь родов подряд и даже морг, но никогда она ​​даже глазом не моргнула. Ничто не могло сломить ее. Но теперь она скорчилась на стуле в углу, камера выскальзывает из ее рук.

Адриан Белый: «Сейчас она не может выходить прямо на воздух. Не может! Теперь она опасна для посторонних, потому что костюм загрязнен. Выход медленный и должен быть выполнен в соответствии с протоколом, чтобы правильно снять все защитное снаряжение».

Эти слова прозвучали как приговор. Елена продержалась в отделении 40 минут. Она стоически выдержала, когда два медицинских работника сказали ей сидеть в «распятом положении», с вытянутыми руками и раздвинутыми ногами, когда они кружили вокруг нее, опрыскивая с головы до ног дезинфицирующим средством. Она выдержала и сняла защитное снаряжение в соответствии с протоколом, а затем скрылась за дверью, где смогла глубоко вздохнуть.

Через час, побывав у больных на втором этаже отделения, я вернулась к той же двери, через которую выходила Елена. Хирургический костюм, который я надела под комбинезон, прилип к моему мокрому телу. Как и нижнее белье. Я чувствовала себя как горячий уголь, было ощущение, что прямо видно, как мое тело горит. Первые капли дезинфицирующего средства, которые я почувствовал на своем комбинезоне, когда мне сказали стоять в позиции "распятья", были как благословение. Я чувствовала каждую каплю холодного дезинфицирующего средства, распыляемого на оборудование. Команда, с которой я вошла в отделение в 12 часов, продолжала работать, пробегая от одного пациента к другому, шелестя в комбинезоне, с мокрыми от пота спинами, с двумя парами перчаток, в респираторе, с капюшоном на голове и чехлами на ногах, с сухим горлом и без капли воды в адской жаре. Медицинские работники здесь тоже истощены.

Психологически было очень трудно сделать этот репортаж. Пациенты в агонии, медицинские работники в агонии, чувство удушья, жажда и жара преследуют меня. То, что я видела и чувствовала на себе, сломало меня. Через неделю после этого опыта, когда я дошла до конца этого текста, я могу сдаться, упасть и... расплакаться.